KTwins

Рядом с именем Модильяни, как рифма, просится имя Ахматовой. Это Роман на фоне  старого довоенного Парижа, памятника Верлену в Люксембургском саду, алых розы на полу мастерской, 16 подаренных человечеству портретов, из которых уцелел лишь один… Но отношения с Жанной Эбютерн получились гораздо более поэтическими. Ни публичные скандалы, ни дикарское поведение Модильяни, ни противодействие родителей Жанны, ни полнейшая нищета, ни его отказ жениться на ней даже после рождения дочери не могли повлиять на ее выбор. И выкраивая скудные суммы на холсты и краски — они рисовали… друг друга. За эти годы он напишет два десятка ее портретов. Искусствоведы считают, что если бы творческая жизнь мадмуазель Эбютерн не была принесена в жертву, она вошла бы в историю живописи как очень одаренный художник. Но Жанна… играла на скрипке, рисовала своего Моди и шила себе наряды из старых вещей… И иной жизни не представляла. Судя по страшным картинам, нарисованным ею незадолго до смерти.

На восьмом месяце беременности, будучи матерью двухлетней девочки, имея обеспеченных родителей, наделенная талантом, красотой и молодостью она… последовала за мужем…

опубликовано в 1998 году в ныне несуществующем литературном журнале

— Почему у меня на портрете один глаз?

— Потому что на мир люди смотрят одним глазом, другим же смотрят в себя.

Амедео Модильяни

Горячечный затуманенный бредом взгляд метался по обшарпанным стенам, покрашенным в серый казенный цвет рамам грязных окон, по изнуренным страдающим лицам больных. Застиранное постельное белье сбилось, обнажив видавший виды матрац. Вокруг слышались стоны, вскрики и плач… Внезапно он повернул к ней голову. Глаза замерли на ее лице. Жанна провела рукой по его волосам:

— Моди… Моди…

Черные глаза наполнились светом, взгляд оживился. Глаза, словно заблудились на ее лице. Казалось, что он настойчиво ищет привычную столько раз хоженую тропку и не может, никак не может найти.

Сжав побелевшую испачканную красками руку, Жанна склонилась над ним и заглянула в лицо…

Огромная переполненная палата загудела, встречая новичков. С паперти привезли двух ужасающего вида нищих. Один в грязных лохмотьях неистово ругался, придерживая рукой окровавленный живот. Его положили на пол, на разорванную заплеванную рогожку, которая мгновенно потемнела от крови. Мужик тихо ойкнул, заколотил ногами, выгнулся дугой и затих. На губах выступила розоватая пена.

— Дьявол! – выругался здоровяк в запачканном кровью халате. – Теперь обратно тащить! Что за народ – помереть вовремя не могут!

Лицо второго нищего невозможно было разглядеть – кожа на щеках и лбу свисала багровыми гнойными лоскутами, распространяя вокруг себя жуткое зловоние.

Наконец Моди нашел ее глаза… Два печальных лунных лучика, светивших ему в кромешном мраке три долгих тяжелых года. Он хотел бы подарить ей огромное солнце Италии, бросить к ее ногам Вселенную, осыпать бриллиантами, но лишь… тоскующая луна холодного Парижа освещала им путь. Он потихоньку, день за днем отбирал у нее все, пытаясь насытить ее любовью собственную душу… Все эти годы он смотрел только в себя!

Почувствовав его волнение, Жанна наклонилась еще ближе.

Он так и ушел, оставив свой взгляд на ее лице…

Не выпуская ставшую безвольной руку, она не смогла отвести от него глаза. Она никогда не могла отвести от него глаза…

— Мадмуазель Эбютерн… — Жанна слегка повернула голову. – Вы богаты… Я понимаю… не время… Мои соболезнования… Но… выставка, восторженная критика… Газеты… Теперь Вы богаты!

Жанна аккуратно положила его исхудавшую руку на одеяло. И не сводя глаз, медленно, словно боясь нарушить торжество смерти, провела пальцами по его лицу. Больше мир никогда не увидит его горящих черных глаз… Да и нужно ли миру это?

Она шла по сонному Парижу, вдыхая сырость его улиц. Мальчишка-газетчик бросился к ней со всех ног в надежде выручить за свой товар несколько сантимов. Жанна порылась в кармане, достала монетки. Довольный паренек протянул ей газету. На второй полосе помещался репортаж с выставки, на которой их друзья разместили несколько картин Модильяни, пытаясь продать хотя бы что-нибудь, что бы заплатить за лечение. Статья изобиловала эпитетами «открытие века», «мировая слава», «грация линейных силуэтов», «тончайшие цветовые отношения», «обостренная выразительность эмоциональных состояний»… Жанна бросила газету в ближайшую урну.

Ее жалели все… Друзья, иногда посещавшие их голую холодную мастерскую; родители, надеявшиеся, что талант художника подарит обеспеченную сытую жизнь; подруги, видевшие на ней только старое, выцветшее платье. «Ты слишком безропотно принимаешь жизнь, Жанна! Вспомни о себе, ты ведь вся в нем, своем Амедео!» И они, исходя из собственный представлений о счастье, наверное, были правы. Только… Только, что они знали о счастье?

Он вошел в ее жизнь давно. Волна накопившегося одиночества докатилась до ее души, омыла прохладной влагой, окропила солеными брызгами и потянула с собой, в бездну, которую она и в последнюю свою секунду считала счастьем.

— Что это? – Жанна замерла около полотна, изображенной на нем молодой женщины. Не было внешности, не было одежды, интерьера – одна душа, пронзительная, кричащая, оголенная. – Кто это?

— А это… — хозяин мастерской, уже известный, хотя и начинающий художник, отмахнулся. – Примитивизм, не стоит внимания! Где проработка деталей, где дальний план? Обидно, еще пару лет назад он мог писать вполне сносно. Пейзажи, зарисовки, да и портреты, знаешь, в стиле Фаттори, тосканской школы маккьяйоли. Кстати, замечательная палитра! И вот…Его никто не покупает, хотя пишет много…

— Кто он?

— Модильяни, итальянец, говорит, что ненавидит Париж, мечтает вернуться в Италию, однако работать может только здесь. Он довольно известный в …

Жанна не могла отвести взгляд от картины: «…он ищет сходство бОльшего, чем зеркальное отражение – глубокого, вместительного, и в конечном итоге, более точного. Пройдут десятилетия, исчезнет из жизни натура, сотрется даже из памяти родственников образ, а с его портретов всегда будет смотреть Личность: тоскующая… смущенная. Таинственное слияние творческого «я» автора с внутренним миром модели… На переднем плане картины – второй план модели, неизвестный натуре, но открытый художником. Отсюда драма, накал…»

— … с ним невозможно работать. Недавно прислал к нему заказчика, так он нарисовал его портрет, ты можешь себе представить, с одним глазом! Спрашиваю, почему глаз один? А он несет какую-то чушь, про мир, про видение… Кто будет платить после такого…

— Я хочу посмотреть его работы, — Жанна очнулась, кажется, на полуслове прервав своего спутника.

— Нет ничего проще. Ты же рисуешь в студиях Академии Каларосси? Он там часто бывает.

Жанна действительно любила «свободные студии». Это единственное место, где можно было остаться наедине с собой. Академия Каларосси ежедневно за пятьдесят сантимов на три часа предоставляла студии, обнаженную натуру и место за мольбертом. Покрывая белый лист линиями, копирующими чувственные изгибы женской фигуры, строгие рельефные очертания мужских тел, изнуренные испещренные морщинами старческие лица, Жанна не принадлежала себе, а потому была счастлива. Отступало ставшее привычным одиночество, исчезал внешний мир…

— Точнее, — услышала она, вздрогнула и повернула голову. – Аккуратней с линиями. Линия – это волшебная палочка, чтобы уметь с ней обращаться нужен гений.

— Я не гений… — Жанна потупилась под черным горячим взором.

— Кто может знать, чем отблагодарит нас за наши страдания Ее величество История? – улыбнулся молодой человек. – Может быть, и о нас с вами кто-нибудь вспомнит? Разрешите представиться, Амедео Модильяни, итальянец, живущий в Париже.

Огромные, цвета предрассветных сумерек, глаза задумчиво остановились на лице Модильяни. Остановились и… остались на нем.

— Я видела ваши картины!

— И как? – засмеялся художник.

Пушистые ресницы дрогнули, глаза озарил странный внутренний блеск, будто бы кто-то зажег свечу, осветив мягким светом прятавшуюся в глубине душу.

— Вы – гений! – произнесла Жанна. Ни тени улыбки, ни отзвука кокетства. Просто и отчетливо, как эпитафия.

Амедео смутился:

— Да будет вам! Хотя почему бы не продолжить этот разговор в «Ротонде»? Вы бывали в этом кафе?

Изумленный солнцем Париж благословенно расстелили перед ними свои улицы…

— Что ты в ней нашел? – не выдержал верный Зборовский. – Она же юная, совсем подросток. Ей всего-то 19!

На отчаянном лице Модильяни вдруг проступила легкая улыбка:

— Она похожа на… птицу, которую легко спугнуть… И в то же время… Она то и дело стирает свой рисунок резинкой и отважно начинает сначала.

— По-моему, она глупа. Мы каждый вечер сидим в «Ротонде», и за это время она не сказала больше десятка слов.

— Она не глупа, — снова улыбнулся Модильяни, — она молчалива…

Жанна с трудом входила в богемный мир — это был чужой мир. Хотя… весь мир вокруг был чужим. Поэтому она и сбежала в себя так рано, в детстве. Ее отец обожал философскую литературу XVIII века, и из вечера в вечер устраивал нудные чтения вслух. Жанна любила литературу, любила отца, но ей казалось кощунственными эти чтения – произнесенная вслух мысль терялась, рассыпалась в воздухе на миллионы звуков, так и не достигнув души. Нет, ее мир был менее заметным, зато выразительным и глубоким, как палитра Моди, как линии на его полотнах.

— И ты счастлива? – поправляя оборку нового платья, спросила Аннет. Они не виделись почти год. Милая Аннет! Она никогда не понимала, но всегда любила свою странную немногословную подругу. – Удалось ли ему продать ту картину, без глаза?

— Она не «без глаза», она с душой… — Жанна нахмурилась. Серые глаза потемнели, как небо перед грозой. – Портрет – это не внешняя оболочка, Моди пытается видеть душу. Он выбирает для своих картин только те натуры, к которым лежит его сердце. Он не противоречит идеальному, не ищет эффекта. Он только хочет увидеть того, кто перед ним. Поэтому – удивительное сходство. Я узнала в «Ротонде» всех натурщиц, которых видела на его картинах!..

— И ты счастлива? – повторила Аннет. – Ты счастлива, объяснять миру, что означают картины твоего Моди?

— Я не объясняю… Я люблю…. И счастлива.

Жанна, как обычно, устала от разговора. Трудно спорить с теми, чей взгляд всегда устремлен в сторону, а не в лицо. Она натянуто улыбнулась:

— А ты? Говорили, что у тебя новый…

— Глупости говорили! Я выхожу замуж! Правда… он стар, «не гений», но богат.

— И ты счастлива? — невольно повторила за подругой Жанна.

— Счастье, моя дорогая, это когда ты знаешь, что будешь есть и где спать завтра. Когда можешь строить планы на год вперед. Жизнь коротка и нужно успеть воспользоваться ее дарами!

«Успеть воспользоваться дарами…»

После яркого света Жанна никак не могла привыкнуть к темноте мастерской. Холодной и пустой. Единственными яркими пятнами, скрашивающие их жизнь, были краски и сваленные в углу картины Моди.

Они жили здесь, в маленькой необставленной мастерской, недалеко от Люксембургского сада уже год – никакого быта, никакого уюта. Ей очень хотелось окружить своего Амедео хотя бы подобием общепринятого покоя, но талант требовал свободы и одиночества. Невозможно было представить Модильяни покупающим что-то впрок, даже самое необходимое, даже «на завтра». У него не могло быть шкафов или полок, вокруг обязательно должно быть раскидано, смято и голо.

Она смирилась. Смирилась с голыми стенами и скудной едой… Его горящий взгляд заменял ей теплый домашний очаг; его тело, подобно одеялу, согревало ее зимними ночами, а душе было надежно и уютно только там, где он. И порой, свернувшись в клубок на старой скрипучей кровати, она следила серыми, цвета предрассветных сумерек, глазами за лихорадочными движениями Амедео около мольберта, чувствуя, как подкатывает к сердцу поселившаяся там нежность.

Казалось, ничего не поменялось в жизни Модильяни с появлением Жанны – все та же беспорядочность, невозможность и устоявшаяся безнадежность существования. И только они знали, какой яркий огонь освещает и согревает их дом. Надежды на будущем всегда живут в настоящем… Да и стоило ли думать о будущем, когда Жанна поняла, что ей не удастся спасти Амедео от главной беды – усилившегося пьянства и неизменного гашиша.

Она никогда не умела устраивать сцены, не умела скандалить и убеждать. Как-то, увидев Моди на перекрестке почти раздетого, продающем кому-то свое старое пальто, она заставила себя, почти закричала:

— Зачем я с тобой?! Тебе нужна другая женщина – сильная и властная. Она не даст тебе умереть в подворотне. Я ничего не могу сделать!!!

Затуманенный взгляд остановился на ее лице:

— Другая? Но тогда я не смогу писать! Может быть, она и сделает из меня человека, но гения – никогда! Я нужен себе такой, какой есть.

Он подошел близко-близко, посмотрел ей в глаза:

— Знаю, все знаю, но иначе невозможно! Терпи, если можешь, ты – лучшая половина моей души, поэтому тебе так тяжело. Когда ты рядом, мне удается быть собой. Останься и смотри на меня – это дает мне силы.

Даже захотев, она бы не смогла отвести глаза…

Теперь он редко бывал таким мирным. Везде, где Моди бывал, побаивались его буйных выходок, резкий обидных фраз. И только Жанна видела за мертвенно-бледной пьяной маской и одичалым взглядом из-под надвинутой на уши широкополой шляпы, другое лицо. Раздевая и укладывая Моди на скрипучую кровать, Жанна заливалась слезами, глядя на дрожащие ноздри, белые губы, исхудавшую шею. И этот, сотрясающий душу кашель! Она чувствовала, как умирает. Ее мир тускнел и отдалялся, исчезал за горизонтом белый парус, скользящий по лазурному морю под ярко-синим небом так любимой Моди Италии…

Неужели это счастье? Отмывая кисти, Жанна вдруг повернулась и увидела отражение в старом зеркале: пустая, заваленная холстами темная комната, спящий на старой облезлой кровати мужчина и исхудавшая, почти прозрачная женская фигура… Жанна подошла к Моди. Каким-то шестым чувством он почувствовал ее взгляд, на изможденном лице проступила улыбка. Он сонно вздохнул, протянул в пустоту руку, она поймала ее. Модильяни зашелся в кашле, на Жанниной руке заблестели яркие кровавые пятна…

Он подарил ей счастье, а она ничего не смогла отдать ему!

— Вы не видели Модильяни? – робко спрашивала Жанна уже давно привыкших к ее ночным поискам друзей. Иногда они видели эту пару, сидящую ночью на бульваре: он молча и сосредоточено смотрел перед собой, а она – тоскливо и безнадежно – в его глаза, не пытаясь взять за руку, увести домой.

Картины по-прежнему не продавались…

Отворив дверь в опустевшую мастерскую, Жанна остановилась, словно собираясь с силами, и медленно подошла к мольберту. На нем просыхала последняя работа. «Открытие века», «цветовые доминанты», «ключ к пониманию всего образа»… Что сказал это человек? Вы богаты? Богаты! Жанна усмехнулась. Вчера он вернулся поздно и сразу лег. Примостившись рядом, она еще не знала, что наступит сегодняшняя ночь…

Ее взгляд блуждал по комнате, натыкаясь на картины, разбросанные вещи и никак не мог остановиться. Ей больше не на что было смотреть…

Она подошла к окну – темная-темная ночь. Нет больше красок… Нет больше Моди — рухнул мир, в нем погасили свет, задули свечу…

Распахнув окно, Жанна шагнула в бездну, которую она и в последнюю свою секунду считала счастьем.

Старое парижское кладбище Пер-Лашез – одно из самых поэтических мест мира. Бродя по узеньким боковым улицам, по шуршащему гравию аллей под волнующимися на ветру каштанами, то и дело останавливаешься перед каким-нибудь памятником. Дань классицизму и романтизму прошлых веком – в надгробиях великих писателей, философов, художников, ученых, артистов…. Повсюду цветы…

Но есть на этом старом кладбище огромный участок, где все выглядит по-другому – голо и прозаично – бесчисленные ряды низких серых каменных ящиков. Здесь в прежние времена хоронили бедноту Парижа. На одном из таких «надгробий» по-итальянский высечена надпись…

АМЕДЕО МОДИЛЬЯНИ

Художник

Родился в Ливорно 12 июля 1884

Умер в Париже 24 января 1920

Смерть настигла его на пороге славы

И чуть ниже на той же плите:

ЖАННА ЭБЮТЕРН

Родилась в Париже 6 апреля 1898

Умерла в Париже 25 января 1920 года

Верная спутница Амедео Модильяни, не захотевшая пережить разлуку с ним.